Английский профессор Дональд Рейфилд, автор нашумевшей книги «Жизнь Антона Чехова», заметил, что «весьма немногие писатели охраняли от публики свою частную жизнь столь ревностно, как это делал Чехов. И ни один из них столь же скрупулезно не собирал буквально все клочки бумаги – письма, счета, расписки, – имеющие отношения к нему и его семье». Но есть моменты, которые скрыть или отредактировать нельзя.
Последние слова, произнесенные Чеховым на смертном одре, знает любой мало-мальски начитанный человек. Это – часть той легенды, о которой К.С. Станиславский писал: «Смерть его была красива, спокойна и торжественна». Чехов сказал просто и уместно: «Ich sterbe». «Я умираю» – в переводе с немецкого. 44-летний русский классик умирал в Германии, в городе Баденвейлер. Лечил его, или, как тогда говорили, пользовал, немец Шверер. Врачу и было это адресовано. Именно Шверер приказал тогда подать безнадежно больному бокал шампанского – так предписывали правила врачебного этикета. Антон Павлович осушил бокал, улыбнулся: «Давно я не пил шампанского…»
Для финальной жизненной реплики эта фраза подходит гораздо лучше, чем оттеснившее ее печальное Ich sterbe!
«В детстве у меня не было детства…»
Вспоминая о своем нежном возрасте, 32-летний Чехов назвал его «довольно мрачным». Причиной тому не столько атмосфера провинциального Таганрога, где в 1860 году родился будущий гений, сколько тяжелое положение их многодетной семьи, ее более чем скромный достаток и отношения, далекие от идеальных.
Деспотичный, малообразованный и при этом весьма набожный отец держал бакалейную лавку. «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары» – гласила ее вывеска. Пониже была, кстати, и другая табличка: «На выносъ и распивочно» – заведение имело еще и винный погреб.
Вкуса к коммерции у Павла Егоровича не было. На одной полке у него странным образом уживались мыло и копченая рыба, конфеты и мышеловки. Отец-купец мог запросто подсунуть покупателям спитой чай, предварительно высушив и подкрасив его, или сомнительного качества винцо. Известна история, когда он устроил «освящение» бочки деревянного масла (низший сорт оливкового, его использовали и в пищу, и в светильниках), в котором случайно утонула крыса. Специально приглашенный протоиерей отслужил над маслом молебен, но даже это не убедило постоянных покупателей, которых религиозный купец зачем-то пригласил присутствовать на этой «церемонии». Павлу Егоровичу пришлось купить новую бочку, а «поганое масло» он сбывал потихоньку. Своих детей, помогавших в лавке, он тоже обучал хитростям торговли, заставляя обвешивать и обсчитывать. И все же предприятие было убыточным. По свидетельству Марии, единственной дочери в их семье, они «тщательно скрывали бедность».
Характерный эпизод: как-то раз мать послала Антона с братом Иваном на базар купить еды на обед. Была куплена утка, которую Антон всю дорогу теребил, чтобы бедная птица кричала еще громче. Объяснял он это так: «Пусть все знают, что мы тоже кушаем уток!»
И при всей этой нехитрой конспирации Антон мог заявить сестре, когда у нее в гостях сидели подруги, барышни-курсистки: «Маша, иди самовар ставить!» – давая понять тем самым, что кухарки в их доме нет. Да и как скрыть очевидное? Один из чеховских одноклассников по таганрогской гимназии вспоминал, что у Антона на завтрак, «кроме хлеба да печеной картошки с огурцом, ничего питательного не было».
Когда Чехов станет хозяином мелиховской усадьбы, он признается с детским простодушием, что «никогда еще не был так богат»: «Вишен у нас так много, что не знаем, куда девать. Крыжовник некому собирать... Я стою под деревом и ем вишни, и мне странно, что меня никто не гонит по шее, как было в детстве».
Однако бедность – не порок, тошным и страшным их детство делал отец. «Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня?» – признание из чеховского письма. Или вот он пишет брату Александру: «Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой».
Мать семейства, Евгения Яковлевна, была женщиной терпеливой, мягкой, чадолюбивой, но своеобразной. По воспоминаниям детей, она отличалась чрезмерной брезгливостью: «Если за столом кто-нибудь проносил свою руку над ее тарелкой или чашкой, она уже не могла больше пить и есть».
Говоря о семье Чеховых, трудно удержаться от определения, которое дала ей недавно писательница Татьяна Толстая: «Семейка кошмарная и уж такая русская, что ой».
И все же, говоря о таганрогском периоде жизни Антона Павловича, нельзя все мазать одной краской. В палитре его детства, конечно, были и яркие тона. Он любил лето, каникулы, рыбалку на Азовском море. Рыбачить отправлялся вместе с братьями, захватив из отцовской лавки бутылку сладкого сантуринского вина (и этому не самому выдающемуся напитку, производимому в Греции, Чехов потом отдавал предпочтение всю свою жизнь). Из пойманной рыбы братья прямо на берегу стряпали себе обед. И это было счастье.
Кстати, о рыбе. Спустя годы в одном из рассказов он с ученым видом знатока отметит: «Из рыб безгласных самая лучшая – это жареный карась в сметане; только чтоб он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки». Жарил ли сам Чехов карасей – большой вопрос. Но неравнодушие к плотским радостям, в том числе гастрономии, Антону Павловичу, бесспорно, было присуще. Говорят, он любил печь картошку и даже имел фирменный рецепт вишневого пирога.
Вильям Похлебкин в своей книге «Кушать подано! Репертуар кушаний и напитков в русской классической драматургии с конца XVIII до начала XX столетия» отмечал, что Чехов стремился сделать кулинарный антураж действенной составной частью своих пьес, «а не просто забавным привеском». И ему это удавалось.
«Гости, гости, гости…»
Настоящий Чехов, оказывается, сильно отличался от того правильного, чахоточного интеллигента, «проштампованного» в официальном литературоведении. Прочитав книгу Рейфилда, Татьяна Толстая даже воскликнула: «Приятно, что Антон Палыч не такой бесполый буратина, каким его нам подсовывали, а совсем даже буйный бабник. Красавец при этом».
Впрочем, попытки показать Чехова без хрестоматийного глянца предпринимались и раньше. Корней Чуковский начинает свои мемуары с неожиданного заявления: «Он был гостеприимен, как магнат». Это Чехов-то? Гостеприимен? Как-то с трудом увязывается это с образом долговязого сутулого человека в бороде и пенсне, изможденного, похожего на Дзержинского. И тем не менее.
И тем не менее Чуковский, младший современник Антона Павловича, утверждает, будто хлебосольство доходило у того до страсти! Выбившись из нужды и став прилично зарабатывать исключительно литературным трудом (что редкость не только в России), он превращает свою усадьбу в Мелихове чуть ли не в гостиницу, где в комнатах спят по несколько человек, а за обедом собирается толпа, которую созывают к столу ударами колокола. Чехов зазывает новых гостей то кнутом («Если не приедете, то поступите так гнусно, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас»), то пряником («Место здоровое, веселое, сытное, многолюдное»). И на его попечении оказываются «гости, гости, гости». Они не дают Чехову работать. Их надо развлекать, выслушивать, угощать (известно, что обычно в Мелихове пили белое вино «Мисхор», красное «Каберне» и домашние наливки), а иногда и лечить. «Одолели меня гости», – констатирует он в письме издателю Суворину. Но деликатность не позволяет ему обходиться грубо даже с шапочными знакомыми. И он жил так, как писал: «Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой».
Чуковский считает, что причина размашистого и щедрого радушия – в огромной жизненной энергии, которой Чехова наделила природа, в его невероятной общительности, в его голоде до новых людей. Он «с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни».
И как после школьной программы, после бесспорно правильных, но от частого повторения уже набивших оскомину и потому кажущихся пафосными слов, что в человеке все должно быть прекрасно и надо по капле выдавливать из себя раба, узнавать про страсть Чехова к импровизациям, раскованным розыгрышам, костюмированным балам? Про то, что однажды в Москве он вручил городовому запеленутый в бумагу арбуз и шепнул: «Бомба!.. неси в участок, да смотри осторожнее». Что мог выдавать себя в гостинице за слугу важного господина, а в поезде представляться графским поваром. Что обожал шутить, оживляя искрами слов скуку быта. Дает, допустим, поручение младшему брату: «Миша, купи баранок со вшами!» – так он называл баранки с тмином. Что как-то раз купил в буфете омара и прицепил его себе на лацкан пиджака подобно цветку.
Он человек, и, как говорится, humani nihil a me aliemum puto, ничто человеческое не прошло мимо.
«У вас на свадьбе я налисабонился важно, не щадя живота своего», – пишет он знакомому доктору. Или вот вспоминает его брат Михаил: «Большой любитель собирать грибы, Антон Павлович каждое утро обходил свои собственные места и возвращался домой с горстями белых грибов и рыжиков. За ним всегда важно следовали его собаки Хина и Бром».
Чеховы выращивали не только привычные для подмосковного климата овощи и фрукты, а даже спаржу и артишоки. Особый вкус имели мелиховские огурцы, поскольку засаливали их в грандиозных тыквах. А семена Антону Павловичу присылал не кто иной, как его «литературный батька» Николай Лейкин, редактор журнала «Осколки», где когда-то активно печатался молодой Антоша Чехонте...
«Не ешь, брат, этой дряни!»
Чехов не был домоседом. Обожал путешествовать. За недолгую свою жизнь объездил столько, что хватит на четверых. Маршруты – от Ирана и Африки, Венеции и Парижа до Цейлона и Сахалина. А в планах у него значилась и Америка, и даже Северный полюс. «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить свои свойства и особенности своего свободного духа» – это о себе писал он в рассказе «Крыжовник».
Познание мира у него происходило и через желудок. «Ели мы и пили каждые полчаса... смеялись до колик...» – так он описывает одно из своих путешествий.
Но, кажется, Антон Павлович довольно сдержанно относился к еде непривычной. Старшему брату Александру, который увлекся «южными яствами», Чехов писал: «Не ешь, брат, этой дряни! Ведь это нечисть, нечистоплотство…» При этом и квасные патриоты ему смешны. Об этом – дневниковые записи: «Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдешь соленую белугу с хреном. Сколько же в России ловится белуги!» «В русских трактирах воняет чистыми скатертями». И еще: «Патриот: «А вы знаете, что наши русские макароны лучше, чем итальянские! Я вам докажу! Однажды в Ницце мне подали севрюги – так я чуть не зарыдал!» И сей патриот не понимает, что он патриотичен только по съедобной части».
Трезвый и честный взгляд на Россию, всегда присущий Чехову, касался и русского быта. Весной 1890 года по дороге на остров Сахалин Чехов оказался в Иркутске. Деревня на берегу Байкала. «Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали… Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т.п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно».
19 февраля 1897 года он обедает в «Континентале». Обед не простой, а «в память великой реформы» – по случаю отмены в России крепостного права. Вернувшись домой, Чехов записал в дневнике: «Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т.п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице ждут кучера, – это значит лгать святому духу».
…Как профессиональный доктор Чехов признавал, что человек – это то, что он ест. Но Антон Павлович говорил иначе: «Человек – это то, во что он верит».
Спасибо за интересную статью.